В нынешних оценках событий августа 91-го слишком много эмоций и запоздалых прозрений, и потому многие из них выглядят не вполне адекватными. Для кого-то это победа демократии и рождение новой России, для других – начало распада Союза, дикой приватизации, коррупции, краха промышленности и обнищания народа. Одни считают сам факт создания Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) агонией режима, другие – попыткой спасти страну, третьи – зловещим заговором темных сил.

Но прославляя или проклиная, до сути не добраться, а понять социальную и политическую подоплеку случившегося было бы очень полезно, особенно учитывая тот факт, что страна снова стоит на перепутье. Как и двадцать лет назад, в стране два лидера: один – в Кремле, другой – в Белом доме на Краснопресненской набережной; один – как бы ретроград, другой – будто бы прогрессист. И снова есть то же осознание невозможности топтаться на месте и то же отсутствие ясных перспектив.

Двадцать лет назад главным вопросом политической повестки дня был новый Союзный договор, но фактически речь шла о выборе судьбы страны, о подходе к уже начавшимся экономическим реформам. Горбачев, едва сойдя с трапа самолета, вернувшего его в Москву, заговорил о "социалистическом выборе" и сохранении СССР в новом формате. Ельцин играл на совершенно другом поле: он говорил о демократии и о новой России, возникшей из августовского кризиса.

Основания для такой постановки вопроса действительно были, потому что именно Ельцин и Верховный совет РСФСР публично квалифицировали происходящее как переворот и стали ядром сопротивления незаконным действиям заговорщиков. Об этом сейчас предпочитают не вспоминать, но, несмотря на летние отпуска, Верховный Совет РСФСР собрался 21 августа, а главный законодательный орган СССР делал вид, что происходящее его совершенно не касается. Между тем народ пребывал в шоке и ждал реакции Верховного Совета СССР, прямые трансляции заседаний которого люди совсем недавно слушали на работе, в автобусах и электричках.

19 августа 1991 года все эти люди проснулись в другой стране: президент заперт в Форосе, на улицах Москвы танки, в телевизоре – "Лебединое озеро", изредка прерываемое официальными сообщениями ГКЧП. Все это происходило в стране, которая привыкла к стабильности. Очень немногие считали события в Фергане, Сумгаите, Баку, Вильнюсе признаками начинающегося распада; большинство видело в них печальные эксцессы, последствия которых легко будут преодолены. Само слово "путч" ассоциировалось у советских людей с военным переворотом где-нибудь в Чили, а танки на улицах Москвы – с событиями на площади Тяньаньмэнь.

Стоит ли удивляться, что люди восприняли происходящее как попытку реставрации коммунистической диктатуры, а активная часть москвичей, увидев Ельцина на танке, рванула к Белому дому. Они вышли защищать демократию, к которой все уже начали привыкать. В стране к тому времени два года работали и обладали реальной властью демократически избранные парламенты, многопартийность была закреплена конституционно и существовала фактически, в РСФСР был свой президент, избранный на всенародных альтернативных выборах.

К вечеру 21 августа все было кончено. Путч не пришлось подавлять, он сам захлебнулся, и защитники Белого дома решили, что они победили.

Но именно тогда началось самое интересное. Каким-то хитрым образом восстановление законности обернулось распадом страны. Через две недели в Москве собрался Съезд народных депутатов СССР, который утвердил "Декларацию прав и свобод человека", объявил о начале переходного периода для формирования новой системы государственных отношений и принял решение о самороспуске. На следующий день из СССР вышли три прибалтийские республики, а вместо назначенного на 9 декабря подписания нового Союзного договора 8 декабря были подписаны Беловежские соглашения.

Можно подумать, что над затеей Горбачева переформатировать СССР тяготел рок: накануне подписания первого варианта нового договора произошел августовский путч, а накануне принятия второго – фактический распад страны. И никто – ни элиты, заинтересованность которых вполне понятна, ни рядовые граждане – особо не возражал, что, судя по всему, объяснялось не только сепаратизмом окраин, но и желанием перемен, усталостью от старого порядка и иллюзией, что хуже уже не будет.

Зато теперь, по данным разных опросов, от 60% до 80% населения России оплакивают Союз. Ностальгируют и рядовые граждане бывших союзных республик. Всем им не хватает той самой стабильности, которой они тяготились двадцать лет назад, потому что они не были готовы к тому, что в момент, когда падет так надоевшая всем власть, начнутся настоящие испытания. В общем, оказалось, что хуже вполне может быть, и три дня в августе 1991 года стали представляться то ли карнавалом, то ли одним из вариантов "оранжевых" революций.

С тех пор многое изменилось. Молодая журналистка, смело спросившая членов ГКЧП, понимают ли они, что совершили государственный переворот, сегодня модерирует дебаты о темной матери, гаджетах и аукционах. Но определенная часть населения по-прежнему бредит о переменах, которые каждый понимает в меру своей испорченности. Ценности двадцатилетней давности: демократия, либерализм, политические свободы – девальвированы в глазах значительной части общества. Их место заняла ностальгия по временам СССР.

Но ностальгия – это путь в никуда, тупик. История не знает возвратного движения. Весь XIX век пережившую революцию 1789 года Францию сотрясали попытки реставрации монархии и ответные революции, а в 1870 году страна окончательно стала республикой. Августовский путч, в конечном счете, тоже был попыткой реставрации, которая могла открыть сезон переворотов и гражданских войн. Можно считать, стране повезло, что этого не случилось, а опыт последующих лет не прошел бесследно. Люди стали осмотрительней. Нынешняя Россия не является "страной непуганых идиотов", каким был СССР.

Но эти перемены не являются гарантией от потрясений. За двадцать лет возникла новая система рисков, защититься от которых не помогут ни тоска по благоденствию советских времен, ни плач по свободе, которую защищали в августе 1991-го, чтобы немедленно потерять.

Сегодня уже возникло понимание того, что при всей эйфории конца 80-х и начала 90-х речь тогда шла не о реальной свободе, обеспеченной соответствующими институтами, а свободном падении в ситуации глубокого идеологического, экономического и институционального кризиса. И благодаря этому пониманию, при всем недовольстве существующим порядком вещей, в нынешнем обществе существует согласие относительно необходимости следовать законам и воздерживаться от резких движений.

Другой вопрос – понимают ли пагубность любого раскачивания ситуации нынешние элиты, увлеченные выстраиванием экономических, управленческих и иных схем. Ведь, как ни оценивай августовский путч – как реставрационный переворот или как попытку спасти страну, – в конечном счете, и он сам, и процессы, которые он запустил, стали результатом игр в высших эшелонах власти.